Alexandrina Osipovna Rosset(ti)
(Александра Русская)
Александра Осиповна Смирнова-Россет
(?1807,?06.03.1809-07.06.1882)
[9(21).3.1810; по
др. данным, 1809, Одесса, - 7(19).6. 1882, Париж]
Husband: x 11.01.1832, Nikolay Mikhaylovich Smirnov (1807-1870)
Children: 1)* мальчик, мертворождённый** (окт., 1832г.) = ?Alexandra* (1831-1832), Peter Paul Cathedral;
2) Olga [=Elena Orthodox.] Nikolayevna** (1834-1893)
Children:;
3) Anna* Nikolayevna (1834-1836) [1),2) - twins-girls];
4)
Sofia
Nikolayevna Smirnova (1836-1884)
- husband: Alexander Vasil'yevich Trubetskoy
(1813-1889)
[sister - Maria
Vasil'yevna Trubetskaya*** (1819-1895) - 1st husband: Alexey Grigor'yevich
Stolypin (1805-1847), son Nikolay Alexeyevich Stolypin; 2nd husband:
Semyon Mikhaylovich Vorontsov
(1823-1882) - son of
Elisabeth Engelhardt-Branitskaya
[=Potyomkina] (1792-1880) and Mikhail Semyonovich Vorontsov (1781-1856)
father
- Vasiliy Sergeyevich Trubetskoy (1776-1841),
Prince,
general-aide-de-camp
(1897), senator****, etc.,etc.; его
брат -
ТРУБЕЦКОЙ
ПЕТР СЕРГЕЕВИЧ (1760-1817),
декабрист - муж
Грузинской
Дарьи Александровны (ум.в 1796);
mother - Sophia Andreyevna Weiss (1796-1848)]
Children:;
5)
Nadezhda
Nikolayevna Smirnova (1840-1899) [=Nadezhda
Mikhaylovna Lermontova*****]
husband: ?Joseph Sorren. Children: Arthur Sorren;
6) Mikhail Nikolayevich Smirnov (1847-1890) - wife:
Children:
Cёстры-братья: Иосиф Иосифович Россет (1812-1854), Аркадий Иосифович Россет, Климентий Иосифович и др.**.
* У Александры Осиповны Россет была добрачная (?) двойня (мальчики), 1828 (роды за границей - литературные источники; в Италии? в Баден-Бадене?).
СС: Dante Gabriel Rossetti (1828-1882) - the British artist (the National Art Gallery), son of the Italian emigrants; "his father - the Italian & British poet...". Отец близнецов - ? (см. картины К. Брюллова "Последний день Помпеи", "Всадница" и т.д., ?И. Макарова "Итальянка" и т.д.)
Из брачной двойни Анна (в Воспоминаниях А.О.С.-Р.** - Александра, Адина) похоронена в ПетроПавловской крепости - в усыпальнице князей царей и императоров Романовых (Романовы (Милославские)-Бухвостовы-Смирновы) под N23, а Alexandra (1831-1832) под N22.
СС: N12. Анна (1708-1728), X 1725 Karl Friedrich (1700-1739), duke of Schleswig-Holstein-Gottorp (ухо!), и N13. Анна (1693-1740).
** В оставленных А.О. Смирновой-Россет Записках и воспоминаниях многие события изменены её старшей дочерью от брака с Н.М.Смирновым.
Related to: Софья Ивановна Смирнова (1852-?), замужем за актёром М.Ф. Сазоновым; в 1871г. в "Отечественных Записках" роман "Огонёк" затем "Соль Земли", "Сила характера" (1876) и др. , "Повести и рассказы" (1877); для театра "Сообщники" (1877), "Муравейник" (1899), "Девятый вал" (1899).
Кто скрывался под именем 'Одесского дюка Ришелье' ?
Parents: Father (privat) "Osip Ivanovich' "Ross-et".
|
95 |
Louis Joseph |
1654-1712 |
Bourbon-Vendôme, REAL MONASTERIO DE SAN LORENZO DE EL ESCORIAL |
|||||||||||||
|
Maria Josefa | 1744-1801 | ||||||||||||||
|
Note: Отец А.О.С.-Р. (удочеритель) за Очаков стал кавалером ордена св. Владимира IV ст., за штурм Измаила получил орден св. Георгия.
Mother: 1а. Nadezhda Ivanovna Lorraine (sister of the Decembrist Nicolay I. Lohrer) 1b. Elisabeth (Xavieriyevna) Vorontsova - Engelhardt-Branitskaya (the daughter of Alexandra Engelhardt- Branitskaya and Grigoriy Potyomkin) - 8 Sept.1792 -1880 (?1881, letter of count Adlerberg from 18.04.?1881), Odessa Cathedral.
Notes: 1a. The Princess Alexandrine Smirnova-Rosset diaries. The Italian & Georgian Tsitsianov's ancestry. 1b. Two parallel lineages going to Odessa? Alexandrine lived in G.Potyomkin's houses, palaces, etc. up to Elisabeth Mikhaylovna Smirnova from Ekaterinoslav; the Tsitsianovs' Family. First 6 years she lived in St-Petersburg, in the Vorontsov's Palace (=later St-Petersburg's Institute for noble maidens). Named after her grandmother Alexandrine. But her swarthy skin...?! [CC: from two to seven; родственники по Franz-Xavier - ЕК] with verified sexual connections (mathematical & biological experimental DNA-bond task 'We win') |
||||||||||||||||
  |
||||||||||||||||
|
Александра воспитывалась в Петербургском Екатерининском институте благородных девиц (вместе с Стефанией Дом. Радзивилль - 1809-1832) как сирота и получила по окончании «второй (иностранный) шифр - Фрейлина Императорского Двора; по материнской линии: бабушка Смирновой-Россет - княгиня Екатерина Евсеевна Цицианова (Тициан) - итальянка/грузинка, дед (отец матери Смирновой-Россет) - Филипп Эммануэль де Лоррен (Philippe Emmanuel, Duke of Vendôme et Alençon), шевалье де Лоррена, лотарингский кавалер; его предки - Лореры (=Лорейны из Лотарингии); по отцовской линии - итальяно(корсикано)-французская кровь (отец).
Публиковалась под фамилией Ишимова (предсмертное письмо А.С.Пушкина; а также письмо брату С.-Р. с отриц. реакцией Н.В.Гоголя на "уход" С.-Р. в детскую литературу). Большинство документов изъято, а некоторые страницы дневников переписаны её дочерью Ольгой Николаевной Смирновой (во время французских революций 1830х и 1848х гг., крымских войн и др. событий).
Related to: |
||||||||||||||||
 |
Mengrelian Princess Ekaterine Chavchavadze-Dadiani
http://www.georgianmuseums.ge/Gallery%20Eng/Pertsera.html
|
|||||||||||||||
Истории о Любви. САМЫЕ ЗНАМЕНИТЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ. ООО "ИД "Равновесие", 2004; ООО "Издательский дом "Вече", 2001-2004, т.7.
"Александра Осиповна Смирнова-Россет
Оживленная, раскрасневшаяся, с румянцем на смуглых щеках, в розовом платье,
с горящими черными глазами, кокетливо уложенными волосами, а главное, с
насмешливым, шаловливым взглядом и крайне острым язычком - таков портрет
одной из самых замечательных женщин XIX века.
Этому портрету соответствует характеристика, оставленная в альбоме А.О.
Россет графиней Юлией Павловной Строгановой**. Эта богатая и знатная дама в
то время была уже в летах и вполне искушена в делах двора. «Миловидная и
изящная, грациозная и пикантная. Улыбаясь, ею восторгаются, улыбаясь,
попадают под её очарование. Ее ум все как бы шутит, но в высшей степени
наблюдателен. Она все видит, и каждое её замечание носит характер легкой
эпиграммы, основанной на глубине созерцания... Она слишком восприимчива,
чувствительна и поэтому иногда неровна, но и этот легкий недостаток придает
ей больше прелести, т.к. интересно узнать, что на время омрачило это
хорошенькое чело. У нее своеобразный и замечательный анализирующий ум. Можно
сказать, что ее воображение - своего рода калейдоскоп, т.к. из самых мелких
обрывков она умеет составить блестящее увлекательное целое... Бывают минуты,
когда её живое, умненькое личико так и сияет. Она вкладывает ум во всё, что
делает, даже в самые банальные занятия».
Какая вселенная в этой малышке! Но главное все-таки тонкость ума и
восприимчивость. Оттого становится понятным, что многие «лучшие», то есть
самые интересные мужчины того времени, чувствовали себя хорошо в ее
обществе, им было интересно с этой женщиной, она умела увлечь их беседой,
красотой, наблюдательностью, многим... Это были Жуковский, Пушкин,
Вяземский. Да и другие.
Ее дебют при дворе совпал с первыми месяцами царствования Николая I.
Император иногда говорил ей: «Александра Осиповна, я начал царствовать над
Россией незадолго перед тем, как вы начали царствовать над русскими
поэтами».
Ее внешностью любовались многие. Дочь вспоминала: «Мать моя была гораздо
меньше ростом, брюнетка, с классическими чертами, с чудесными глазами, очень
черными; эти глаза то становились задумчивыми, то вспыхивали огнем, то
смотрели смело, серьезно, почти сурово. Многие признавались мне, что она
смущала их своими глазами, своим прямым, проницательным взглядом.
У нее были очаровательные черные, со стальным оттенком, волосы,
необыкновенно тонкие. Она была отлично сложена, но не с модной точки зрения
(она не стягивалась, причесывалась почти всегда очень просто и ненавидела
туалет, тряпки и драгоценные украшения), а с классической. У нее было
сложение статуи: ноги, затылок, форма головы, руки, профиль, непринужденные
движения, походка - все было классическое. Еще недавно одна дама, знавшая
мою мать с детства, говорила мне: «Я помню, как ее походка поразила меня
даже тогда; ведь я была ребенком. У нее были лебединые движения и так много
достоинства в жестах и естественности».
В Записной книжке Вяземский отмечал: «31 мая 1830 года. Ездил в Царское
Село, обедал у Жуковского. Вечером у Донны Соль» (так называли друзья Россет
в шутку, потому что за нее сватались люди намного ее старше, например,
пожилой князь С.М. Голицын. В то время была в моде драма В. Гюго «Эрнани»,
героиню которой звали донна Соль, и у нее был старый муж).
Царское Село - мир воспоминаний... «4 июня 1830 года шатался около дворца,
заходил к Донне Соль...» - снова читаем мы у Вяземского.
Вы - донна Соль, подчас и донна Перец!
Но все нам сладостно и лакомо от вас,
И каждый мыслями и чувствами из нас
Ваш верноподданный и ваш единоверец.
Но всех счастливей будет тот,
Кто к сердцу вашему надежный путь проложит
И радостно сказать вам сможет:
О, донна Сахар! донна Мед!
В то время была мода на прозвища. Ее дочь, весьма почтительная к памяти
матери и тщательно собравшая все, что касалось ее жизни, рассказывала: «Моей
матери давали много названий: кн. Вяземский звал ее Донна Соль, Madame
Фон-Визин и Южная Ласточка. Он же называл ее Notre Dame de bon secours des
poetes russes en detresse (наша покровительница русских нуждающихся поэтов -
фр.). Мятлев зовет ее Пэри, Колибри. Хомяков - Дева-Роза и Иностранка,
Глинка - Инезилья, Вяземский - Madame de Sevigne. В «Онегине» она названа
Венерою Невы и буквами R.C. Жуковский называет ее Небесный Дьяволенок, Моя
Вечная Принцесса. Каждый давал ей свое прозвище. Когда Пушкин читал ей свои
стихи, мать ему сказала: «Мольер читал свои комедии своей служанке Лафоре».
Пушкин рассмеялся и с тех пор, шутя, называл ее Славянская Лафора».
Южные звезды! Черные очи!
Неба чужого огни!
Вас ли встречают взоры мои
На небе хладном полночи?
Юга созвездье! Сердце звенит!
Сердце, любуяся вами,
Южною негой, южными снами
Бьется, томится, кипит.
Это Вяземский. Он же написал: «Расцветала в Петербурге одна девица, и все мы
более или менее были военнопленными красавицы. Несмотря на свою светскость,
она любила русскую поэзию и обладала тонким и верным поэтическим чутьем, она
угадывала (более того, она верно понимала) и все высокое, и все смешное...
«Прибавьте к этому, в противоположность не лишенному прелести, какую-то
южную ленивость, усталость... Она была смесь противоречий, но эти
противоречия были, как музыкальное разнозвучие, которое под рукою художника
сливается в странное, но увлекательное созвучие».
Она была счастлива в своих друзьях, она наслаждалась и купалась в их любви,
для них она приносила из дворца всякие новости, наблюдала и мастерски
передавала разные подробности светской жизни, представляла в лицах весь
бомонд, слушала и понимала поэзию своих обожателей. Казалось, все в этом
мире для нее. Не было только чего-то неуловимого. Натура ищущая, страстная,
она была одинока в задаче своей жизни, вернее, не могла понять ее, и оттого
часто впадала в меланхолию, депрессию, была болезненна и подолгу лечилась за
границей, мучила своих обожателей порой циничным отношением, холодом и
равнодушием.
В январе 1832 года она вышла замуж. И не за поэта. За чиновника Н.М.
Смирнова, симпатичного, увлеченного живописью богатого помещика. Пушкин
заехал перед свадьбой поздравить. Состоялся знаменательный диалог, может
быть, определивший ее жизнь:
«… Но я рассчитываю, что буду приглашен на свадьбу в качестве поверенного
Смирнова и друга его невесты. Я отвечала, что он рожден приглашенным. После
этого он мне сказал: «Я одобряю ваше решение и пророчу вам, что муж ваш
уподобится генералу Татьяны, он будет очень вами гордиться». Я возразила: «С
некоторой разницей, однако, так как Татьяна не любила своего генерала, она
любила Онегина, который пренебрег ею». Пушкин рассмеялся и отвечал: «Это
исторически верно, но теперь я должен вам признаться: когда Смирнов приехал
из Лондона, я говорил ему о вас и сказал, что он найдет в Петербурге южные
очи, каких он не видал в Италии». Я прервала Пушкина, сказав ему: «С каких
это пор вы говорите мне комплименты, что это за новая фантазия?» Он отвечал:
«Это не комплимент, это истина, и я ее уже высказал в стихах, равно как и
Хомяков; вот влюблен-то в вас был человек! Но слушайте до конца. Я сказал
Смирнову, что, по моему мнению, вы Татьяна». Я спросила, в чем я похожа на
Татьяну? Он продолжал свою речь: «В сущности, вы не любите ни света, ни
двора, вы предпочитаете жизнь домашнюю, она более соответствует вашим
вкусам. Меня крайне поразила одна вещь: когда вы видели Гоголя в первый раз,
вы были совсем взволнованы, говоря о вашем детстве, о жизни, до такой
степени не похожей на ту, которой вы живете, и я сказал себе, что вы сумели
бы быть счастливой даже в деревне, только вам потребовалось бы несколько
умных людей для беседы с вами и множество книг. Вы умнее Татьяны, но вы
всегда предпочитаете качества сердца качествам ума, я вас много изучал, но
со вчерашнего дня я вас хорошо знаю. Я знаю также всех тех, кому вы
отказали, это были так называемые выдающиеся партии: С.Ж., И.В., И.М., А.Д.,
С.П., кн. О… И много других хороших партий. M-me Карамзина мне часто об этом
говорила, она вас очень любит и очень любит Смирнова, она знала его
родителей. Я вас очень уважаю за то, что вы отказывали блестящим женихам,
потому что вы не имели к ним симпатии и слишком прямодушны, чтобы лгать.
Вообще люди женятся так легкомысленно, забывая, что это на всю жизнь.
Поверьте мне, я не разыгрываю проповедника, я на это не имею никакого права.
Но, в качестве друга и с глазу на глаз, я позволяю себе высказать вам это,
со всею искренностью и откровенностью. Я уважаю Смирнова, это джентльмен, у
него много сердца и деликатности, и я очень доволен вашим решением. Оно
заставило себя ждать, он был в отчаянии, а я ему говорил, что великое
счастье напасть на женщину, которая выходит замуж не для того, чтобы
чем-нибудь кончить, но чтобы начать жизнь вдвоем». Я была очень тронута
всем, что Пушкин мне сказал, я благодарила его за его всегда верную дружбу и
сказала ему: «Смирнов вас так любит... Он к вам питает особые чувства, у
него к вам какая-то нежность. Он также гордится вами из патриотизма». Мне
показалось, что Пушкин был этим доволен. Затем он мне сказал: «Вы
по-прежнему будете вести свои заметки, обещайте мне это, и когда мы
состаримся, мы перечтем их вместе».
Смирнов действительно оказался генералом при Татьяне. Через 4 года к ней
пришла большая любовь к Н. Киселеву, которая длилась многие годы. И снова
предметом ее любви оказался не человек искусства, а дипломат, бывший
соученик Н.М. Языкова по Дерптскому университету, знакомый Вяземского,
Пушкина, Грибоедова, Мицкевича. Тот самый Киселев, которым увлечена была в
1828 году Аннет Оленина и хотела выйти за него замуж, после отказа Пушкину.
«Но я другому отдана и буду век ему верна»... О муже в дневнике она напишет
горько-правильное: «Супружеский союз так свят, что, несмотря на взаимные
ошибки, прощают друг другу и заключают жизнь мирно и свято». Опять Татьяна.
Но и (Жуковскому): «Не лучше ли одиночество, чем вдвоем одиночествовать». Но
и (Гоголю): «Мне трудно, очень трудно. Мы думаем и чувствуем совсем иначе;
он на одном полюсе, я на другом».
После замужества А.О. Смирнова поселилась в Петербурге, в доме № 48 по
Литейному проспекту и стремилась сделать свой дом достойным друзей, создав в
нем атмосферу литературно-художественного салона. Описывая свой первый обед,
на который собрались ее друзья Пушкин, Жуковский, Крылов, В.Ф. Одоевский,
Вяземский, Плетнев, братья Вильегорские, она с гордостью отмечает, что
угодила даже такому общепризнанному гастроному, как Михаил Юрьевич
Вильегорский.
Пушкин знал хозяина дома давно. Он любил рассматривать его коллекцию картин
и великолепную библиотеку, поговорить о Байроне, об Англии и об Италии, в
которой Смирнов как дипломат прожил шесть лет. «Смирнов мне очень нравится,
- говорил Пушкин. - Он вполне европеец, но сумел при этом остаться вполне
русским».
Александра Осиповна любила вспоминать, что однажды у Карамзиных она
танцевала с Пушкиным мазурку: «Мы разговорились, и он мне сказал: «Как вы
хорошо говорите по-русски». - «Еще бы, в институте (она воспитывалась в
Екатерининском институте как сирота и получила по окончании «второй шифр»)
всегда говорили по-русски. Нас наказывали, когда мы в дежурный день говорили
по-французски, а на немецкий махнули рукой... Плетнев (П.А. Плетнев
преподавал в институте русскую словесность) нам читал вашего «Евгения
Онегина», мы были в восторге, но когда он сказал: «Панталоны, фрак, жилет»,
мы сказали: «Какой, однако, Пушкин индеса (непристойный – фр.)». Поэт,
выслушав этот рассказ, разразился громким веселым смехом».
Смирнов разделял любовь своей жены к литераторам, и позднее у них бывали
Гоголь, Хомяков, Лермонтов, И. Аксаков, Белинский, А. Тургенев и многие
другие, это были дружеские литературные обеды. «Пугачевский бунт», в
рукописи, был прочитан однажды после такого обеда. За столом говорили,
спорили; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и всегда имел
последнее слово. Его живость, изворотливость, веселость восхищали
Жуковского, который, впрочем, не всегда с ним соглашался.
Пушкин рисовал ее на полях рукописи «Медного всадника». Внешность этой
женщины столь своеобразна и неповторима, что ее трудно спутать с кем-то
другим. По отцу в ней есть французская кровь, по материнской линии -
восточная (бабушка Смирновой княгиня Б.Е. Цицианова - грузинка). От отца
унаследованы французская живость, восприимчивость ко всему и остроумие, от
Лореров, немцев, предков матери по отцу, - любовь к порядку и вкус к музыке,
от грузинских предков - неторопливость, пламенное воображение, глубокое
религиозное чувство, восточная красота и непринужденность в обращении.
В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный,
И правды пламень благородный,
И как дитя была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело,
- так определил ее Пушкин, относившийся к ней покровительственно и с
любовью, ценивший в ней ту живость и ум, которыми редко блистали женщины,
окружавшие его. Заметим, что в этом стихотворении Пушкин говорит в первую
очередь о характере своей любимицы, а не о ее внешних достоинствах.
«В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякий день почти ко мне, так же и
в день рождения моего принес мне альбом и сказал: «Вы так хорошо
рассказываете, что должны писать свои записки» - и на первом листе написал
стихи: «В тревоге пестрой и бесплодной». Почерк у него был великолепный,
чрезвычайно четкий и твердый».
А еще его восхищало ее природное кокетство и то, что все вокруг увлекались
ею:
Черноокая Россети
В самовластной красоте
Все сердца пленила эти,
Те, те, те и те, те, те.
Он, так любивший Кавказ, сам пленник южной крови, всегда замечал внутреннюю
содержательную красоту ее южных глаз:
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза.
«...Скажи этой южной ласточке, смугло-румяной красоте нашей...» - так
нежно-ласково пишет о ней Пушкин. Для него она была и интересным
собеседником, и живым почтальоном-посредником с царской семьей.
В архиве Аксаковых хранился конверт, на котором рукой императора Николая
Первого написано: «Александре Осиповне Россет в собственные руки». На
обратной стороне рукой Александры Осиповны написано: «Всем известно, что Имп.
Н. Павлович вызвался быть цензором Пушкина. Он сошел вниз к Им-це и сказал
мне, - вы хорошо знаете свой родной язык. Я прочел главу «Онегина» и сделал
замечания; я вам ее пришлю, прочтите ее и скажите, верны ли мои замечания.
Вы можете сказать Пушкину, что я давал вам ее прочесть. Он прислал мне его
рукопись в паре с камердинером. Год не помню. А. Смирнова, рожд. Россет».
Вся царская семья хорошо относилась к Россет, а император был с ней не раз
откровенен более, чем с фрейлиной. Как-то в 1845 году он признавался ей,
измученный необходимостью бороться с трудностями и кризисными состояниями
власти: «Вот уже скоро двадцать лет я сижу на этом прекрасном местечке.
Часто случаются такие дни, что смотря на небо, говорю, зачем я не там? Я так
устал». Мало кому мог этот сильный человек признаться в своих мучительных
мыслях и своей минутной слабости.
Особенно хорошо ей было с друзьями еще до замужества в Царском Селе. Для
фрейлин были отведены квартиры в Камероновской галерее, над озером. Пушкин и
Жуковский часто заходили туда повидать Россет, если не заставали, то
запросто болтали с горничными. По утрам фрейлины были обычно свободны от
дежурств, и Россет заглядывала на квартиру Пушкина или Жуковского. В своих
отрывистых, разрозненных воспоминаниях она писала: «Наталья Николаевна
сидела обыкновенно за книгой внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он тотчас
зазывал к себе. Кабинет поэта был в порядке. На большом круглом столе перед
диваном находились бумаги и тетради, часто не сшитые. Простая чернильница и
перья; на столике графин с водой, мед и банка с крыжовником, его любимым
вареньем. Он привык в Кишеневе к дульчецам. Волоса его обыкновенно еще были
мокрые после утреннего купанья и вились на висках; книги лежали на полу и на
всех полках. В этой простой комнате без гардин была невыносимая жара, но он
любил это, сидел в сюртуке без галстука. Тут он писал, ходил по комнате, пил
воду, болтал с нами, прибирал всякую чепуху. Иногда читал отрывки своих
сказок и очень серьезно спрашивал наше мнение. «Ваша критика, мои милые,
лучше всех. Вы просто говорите: этот стих не хорош, мне не нравится».
«Вечером я иногда заезжала на дрожках за его женой; иногда и он садился на
перекладину верхом и тогда был необыкновенно весел и забавен».
Много позже учитель ее сына, поэт Я. Полонский, записал за ней подробности
царскосельской жизни: «По утрам я заходила к Пушкину. Жена так и знала, что
я не к ней иду: «Ведь ты не ко мне, а к мужу пришла, ну и иди к нему...»
«Конечно, не к тебе. Пошли узнать, можно ли?» «Можно».
«Однажды говорю Пушкину: «Мне очень нравятся ваши стихи «Подъезжая под Ижоры...»
«Отчего они вам нравятся?» - спрашивает. «А так, они как будто
подбоченились, будто плясать хотят». Пушкин очень смеялся. По его словам,
когда сердце бьется от радости, оно: то так, то пятак, то денежки».
Александра Осиповна вспоминала, что Наталья Николаевна ревновала ее к мужу:
«Сколько раз я ей говорила: «Что ты ревнуешь? Право, мне все равны, и
Жуковский, и Пушкин, и Плетнев. Разве ты не видишь, что ни я не влюблена в
него, ни он в меня?» «Я это вижу, говорит, да мне досадно, что ему с тобой
весело, а со мной он зевает».
Смирнова чрезвычайно ценила ум Пушкина, его какую-то особую мудрость. Вот
что записывает с ее же слов Я. Полонский: «Никого не знала я умнее
Пушкина... Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли - бывало,
забьет их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтоб Пушкин был
его умнее, надуется и уж молчит, а Жуковский смеется – «Ты, брат Пушкин,
черт тебя знает, какой ты,- это ведь и чувствую, что вздор говоришь, а
переспорить тебя не умею - так ты нас обоих в дураках и записываешь».
Пушкин провожал Смирновых в 1836 году в Европу. Смирнова вспоминает, что
поэт высказывал желание спрятаться на отходившем за границу пароходе и
бежать в чужие края, его томили тяжелые предчувствия.
Еще в самом начале своей дружбы с Пушкиным Александра Осиповна сумела
оценить его тонкую натуру и деликатное отношение к ней. Пожалуй, никто из ее
обожателей не понимал ее так тонко-дружески: «Пушкин поднес мне у Карамзиных
одну из песен «Евгения Онегина». Скоро выйдет в печати еще одна. Софи
Карамзина передала мне, что Пушкин нашел меня очень симпатичной; я польщена,
так как и он мне нравится. Я нахожу его добрым и искренним, и он не говорит
мне глупостей насчет моих глаз, волос и т.д. Такого рода комплименты не
лестны для меня потому, что я не сделала себе глаза или нос!» Пушкин
действительно ценил в ней блестящий интеллект и редкостное обаяние натуры,
он даже подталкивал ее в развитии, заставлял открывать в себе новые таланты,
попросту верил в нее.
Вскоре в Париже Андрей Карамзин принес Смирновым страшную весть: поэт убит.
Для нее это была духовная трагедия. В горе читала она строчки письма
Вяземского: «Умирая, Пушкин продиктовал записку, кому что он должен: вы там
упомянуты. Это единственное его распоряжение. Прощайте».
Смирнов поссорился с некоторыми лицами из посольства, которые смеялись над
его утверждением, что Пушкин самый замечательный человек в России.
Александра Осиповна писала князю Вяземскому: «Я также была здесь оскорблена,
и глубоко оскорблена, как и вы, несправедливостью общества. А потому я о нем
не говорю. Я молчу с теми, которые меня не понимают. Воспоминание о нем
сохранится во мне недостижимым и чистым». Оттого благодарный отклик в ее
душе нашло стихотворение Лермонтова «Смерть поэта», присланное ей в Париж
друзьями. В 1837 году, вскоре по возвращении на родину, в салоне Карамзиных
Александра Осиповна познакомилась с Лермонтовым. Поэт не раз бывал в новом
доме Смирновых на Мойке, у Синего моста.
Удивительно, что все поэты желали с ней сблизиться, быть для нее
необходимыми собеседниками. И Лермонтов тоже не избежал этого желания. Ей он
посвятил окрашенное нотой грусти стихотворение:
В просторечии невежды
Короче знать я вас желал,
Но эти сладкие надежды
Теперь я вовсе потерял.
Без вас - хочу сказать вам много,
При вас - я слушать вас хочу,
Но молча вы глядите строго,
И я, в смущении, молчу!
Что делать? - речью безыскусной
Ваш ум занять мне не дано...
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно.
Лермонтов же описал ее в образе Минской в своей неоконченной повести «Штосс»:
«Она была среднего роста, стройна, медленна и ленива в своих движениях,
черные, длинные, чудесные волосы оттеняли еще молодое правильное, но бледное
лицо, и на этом лице сияла печать мысли».
Долгие, дружески-близкие отношения связывали Александру Осиповну и с
Гоголем. В них было что-то такое, что можно было бы назвать чувством, если
бы не его и ее осторожность к этому: «Смирнову он любил с увлечением, может
быть, потому, что видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее
души. По моему же простому человеческому смыслу, Гоголь, несмотря на свою
духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, сам того
не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и
живость были тогда еще очаровательны. Она сама сказала ему один раз:
«Послушайте, вы влюблены в меня...» Гоголь осердился, убежал и три дня не
ходил к ней... Гоголь просто был ослеплен А.О. Смирновой и, как ни пошло
слово, неравнодушен, и она ему раз это сама сказала, и он сего очень
испугался и благодарил, что она его предуведомила», - вспоминал С.Т.
Аксаков.
Гоголь о ней сказал самые возвышенные слова: «Это перл всех русских женщин,
каких мне случалось знать, а мне многих случалось из них знать прекрасных по
душе. Но вряд ли кто имеет в себе достаточные силы оценить ее. И сам я, как
ни уважал ее всегда и как ни был дружен с ней, но только в одни страждущие
минуты и ее, и мои узнал ее. Она являлась истинным утешителем, тогда как
вряд ли чье-либо слово могло меня утешить, и, подобно двум
близнецам-братьям, бывали сходны наши души между собою».
1840-е годы. Она живет в Калуге, жена губернатора. Смирнов губернаторствует
впервые. Неистовый Виссарион Белинский пишет о ней в это время (только
представьте себе, что этот суровый демократ расточает похвалы эдакой
светской аристократке, кстати говоря, всегда приверженной монархической
семье): «Свет не убил в ней ни ума, ни души, а того и другого природа
отпустила ей не в обрез. Чудесная, превосходная женщина. Я без ума от нее».
Гоголь был воодушевлен ее ролью жены губернатора, писал ей письма, давал
многочисленные советы относительно благотворительной деятельности,
административного управления и т.д. Эти письма были положены Гоголем в
основу некоторых статей «Выбранных мест из переписки с друзьями». Там есть и
статья «Что такое губернаторша», и статья «Женщина в свете». Но ей быстро
надоело заниматься благотворительностью и внимать советам. Она была
наблюдатель и интерпретатор. Не «делатель».
Наверное, она умела более дружить, чем любить. В ней не хватало какой-то
нотки тепла. Но ведь умела она и подарить человеку иллюзию любви и страсти.
Когда в нее неистово, безумно влюбился И.С. Аксаков, тогда еще молодой
председатель уголовной палаты, она враз сумела охладить его пыл, нарочно
показав ему письма к ней, весьма интимные и фривольные, от венценосных особ.
А он так превозносил красоту и добродетель Смирновой: «Ее красота, столько
раз воспетая поэтами, - не величавая и блестящая красота форм (она была
небольшого роста), а южная красота тонких, правильных линий смуглого лица и
черных, бодрых, проницательных глаз, вся оживленная блеском острой мысли, ее
пытливый, свободный ум и искреннее влечение к интересам высшего строя -
искусства, поэзии, знания - скоро создали ей при дворе и в свете
исключительное положение».
Ей никогда не хотелось быть в исключительном положении, быть серьезной,
скорее хотелось быть интересной собеседницей и шалуньей. Слишком много
обманывалась она в жизни. Отец И.С. Аксакова, который знал ее и ранее и, как
многие, считал «необыкновенной женщиной», был встревожен серьезным чувством
сына, предостерегал его. Она писала отцу, сообщая подробности его «любовной
лихорадки»: «Иван Сергеевич все прочие дни меня усердно навещал. Иван
Сергеевич не охотник говорить пустяки, а я, признаюсь, до них большая
охотница. Бесплодные жалобы на порядок беспорядка общественного мне надоели
тоже и тяготят так мою душу, что я с радостью хватаюсь за каждый пустяк. У
Ивана Сергеевича еще много жестокости в суждениях, он нелегко примиряется с
личностями, потому что он молод и не жил еще. Со временем это изменится
непременно, шероховатость пройдет. Вся жизнь учит нас примирению с людьми».
Аксаков, этот русский мальчик, искренний и желающий докопаться до истины и
обрести ее, настоящую, обжигается больно и страшно. Он часто ссорится с нею,
пытаясь вызвать к жизни ее чувство, пишет стихи:
Вы примиряетесь легко,
Вы снисходительны не в меру,
И вашу мудрость, вашу веру
Теперь я понял глубоко!
Вчера восторженной и шумной
Тревожной речью порицал
Я ваш ответ благоразумный
И примиренье отвергал!
Я был смешон! Признайтесь, вами
Мой странный гнев осмеян был;
Вы гордо думали: «С годами
Остынет юношеский пыл!
И выгод власти и разврата,
Как все мы, будет он искать
. . . . . . . . . . . . .
Но я, к горячему моленью
Прибегнув, Бога смел просить:
Не дай мне опытом и ленью
Тревоги сердца заглушить!
Пошли мне сил и помощь Божью,
Мой дух усталый воскреси,
С житейской мудростью и ложью
От примирения спаси!
Даруй мучительные дни, -
Но от преступного бесстрастья,
Но от покоя сохрани!
. . . . . . . . . . . . .
А вы? Вам в душу недостойно
Начало порчи залегло,
И чувство женское покойно
Развратом тешиться могло!
Пускай досада и волненье
Не возмущают вашу кровь;
Но, право, ваше примиренье -
Не христианская любовь!
И вы к покою и прощенью
Пришли в развитии своем
Не сокрушения путем,
Но... равнодушием и ленью!
А много-много дивных сил
Господь вам в душу положил!
И тяжело, и грустно видеть,
Что вами все соглашено,
Что не способны вы давно
Негодовать и ненавидеть!
Отныне всякий свой порыв
Глубоко в душу затаив,
Я неуместными речами
Покоя вам не возмущу.
Сочувствий ваших не ищу!
Живите счастливо, Бог с вами.
А она расправляется с его чувством шутя, как когда-то с Гоголем, она читает
это послание, личное, в кругу их приятелей. Для молодого, еще не умеющего
держать удар человека это катастрофа. И тогда он вновь пишет ей - жесткую
правду, по его мнению:
...Затем, что я так искренне желал
Увидеть Вас на высоте достойной,
В сиянии чистейшей красоты...
Безумный бред, безумные мечты!
И этот бред горячего стремленья,
Что Вам одним я втайне назначал,
С холодностью рассчитанной движенья
И с дерзостью обидною похвал,
Вы предали толпе на суд бесплодный:
Ей странен был отважный и свободный
Мой искренний, восторженный язык,
И понял я, хоть поздно, в этот миг,
Что ждать нельзя иного мне ответа,
Что дама Вы, блистательная, света!
Конечно, она блистательная дама света, но и не только. Все-таки в ней было
много искреннего чувства и души, она была человеком несомненно благородного
сердца. Может быть, к этому времени просто уже устала от потерь, от светских
разговоров. Время показывало на закат.
После смерти Россет фельдмаршал Барятинский рассказывал ее дочери: «Ваша
мать единственная во всем; это личность историческая, со всесторонними
способностями. Она сумела бы и царствовать, и управлять, и создавать, и в то
же время она вносит и в прозу жизни что-то своё, личное. И все в ней так
естественно».
А император Николай I говорил о ней: «это джентльмен», и в его устах это
звучало как громадная похвала, этим он хотел отметить рыцарскую черту её
характера.
Поэтически воспетая многими своими поклонниками-поэтами, друзьями и более,
нежели друзьями, она оставалась и для них всегда человеком открытого сердца
и участия. Жуковский, который когда-то даже подумывал о женитьбе на ней,
через всю жизнь пронес к ней доброе чувство, писал:
И я веселой жизнью жил,
Мечтал и о мечтах стихами,
Довольно складно говорил!
. . . . . . . . . . . .
Но молодость, увы, прошла,
И я теперь в любви раскольник!
Россети страшно как мила...
А я не потерял свободы!
И вместо пламенные оды
На блеск живых ее очей
Без всяких нежных комплиментов
Даю, как добрый, без процентов
Взаймы ей тысячу рублей.
Влюбленный в Россети В. Туманский написал стихи для романса о ней:
Любил я очи голубые,
Теперь влюбился в черные.
Те были нежные такие,
А эти непокорные.
. . . . . . . . . . .
Те украшали жизни волны,
Светили мирным счастием,
А эти бурных молний полны
И дышат самовластием...
И А. Хомяков, такой мудро-серьезный, тоже как мальчик был влюблен и оставил
незабвенные строки:
О, дева-роза! Для чего
Мне грудь волнуешь ты
Порывной бурею страстей
Желанья! и мечты?..
Спусти на свой блестящий взор
Ресницы длинной тень,
Твои глаза огнем горят,
Томят, как летний день.
Гувернантка, которая прожила рядом с Александрой Осиповной 38 лет, писала её
дочери: «За всю нашу сорокалетнюю дружбу ни в переписке, ни в совместной
жизни, ни в молодости, ни в зрелых годах, после разлуки, ни в старости,
когда Ваша мать стала уже бабушкой - я не слыхала от неё ни одного
банального, низменного слова. В ней была та строгая нравственная
неподкупность, о которой говорится в Писании. Она была сильна душой, сердцем
и умом. А тело её так часто было слабо! Уже с 1845 года, и
особенно с рождения Вашего брата, у нее в жизни было более шипов, чем
роз». [курсив - ТМ]
Не знаю, исключая «шипы» природно-слабого здоровья, Александре Осиповне вряд
ли можно было обижаться на жизнь. Но и правда то, что, как человек не
банальный, которому многое было дано от Бога, она как настоящий русский
человек все время что-то искала и не находила, искала мучительно, как
Онегин, как Печорин, как героиня многих произведений своих любимых друзей.
Что-то уходило в пустяки, в разговоры, в песок... Что-то было не так. Но
что? Ей так и не удалось понять это...
А для её друзей она, её жизнь, её слова и мысли, ее легкое дыхание стало
тканью для вдохновения, для лучших чувств и лучших строчек. Не самое ли
главное предназначение женщины быть природной дарительницей вдохновения
мужчине? Будем уважать это предназначение Александры Осиповны
Смирновой-Россет, увидим в нем ответ на все мысли о смысле жизни, которые
наверняка посещали ее в редком для неё одиночестве.
Её подруга Евдокия Ростопчина написала о ней, может быть, точнее всех:
Нет, вы не знаете ее, -
Кто ей лишь в свете поклонялись,
Куренье страстное своё,
Восторг и жар боготворений
И пафос пышных всесожжений
В дань принося смиренно ей!..
Вы все, что удивлялись в ней
Уму блистательно-живому,
Непринужденной простоте,
И своенравной красоте,
И глазок взору огневому, -
Нет!.. Вы не знаете ее!..
Вы, кто слыхали, кто делили
Её беседу, кто забыли
На миг заботное житье,
Внимая ей в гостиных светских!..
Кто суетно ее любил,
Кто в ней лишь внешний блеск ценил;
Кто первый пыл мечтаний детских
Ей без сознанья посвятил, -
Нет!.. Вы её не понимали, -
Вы искру нежности святой,
Вы светлый луч любви живой
В её душе не угадали!..
А вы, степенные друзья,
Вы, тесный круг её избранных,
Вы, разум в ней боготворя,
Любя в ней волю мыслей странных,
Вы мните знать её вполне?..
Её души необъяснённой
Для вас нет тайны сокровенной?
Но вам являлась ли она,
Раздумья томного полна,
В тоске тревожной и смятенной,
Когда хулою вдохновенной,
В разуверенья горький час,
Она клянет тщету земную,
Обманы сердца, жизнь пустую,
И женщин долю роковую,
И все, и всех... себя и вас?..
Когда с прелестных черных глаз
Слеза жемчужная струится...
Когда змеёю вороной
Коса от плеч к ногам ложится...
Когда мечта ее стремится
В мир лучший, в мир ее родной,
Где обретет она покой,
Иль в тесный гроб, иль в склеп могильный,
Где объяснится наконец
Души больной, души бессильной
Начало, тайна и конец,
Где мнится ей, что остов пыльный
Почиет в мраке гробовом
Ничтожества спокойным сном...
Её я помню в дни такие:
Как хороша она была!..
Как дружба в ней меня влекла...
Как сердца взрывы роковые
Я сердцем чутким стерегла!..
Нет, не улыбки к ней пристали,
Но вздох возвышенной печали,
Но буря, страсть, тоска, борьба,
То бред унынья, то мольба,
То смелость гордых упований,
То слабость женских восставаний!..
Нет, не на сборищах людских
И не в нарядах дорогих
Она сама собой бывает
И нрав и дух свой проявляет.
Кто хочет сердце видеть в ней,
Кто хочет знать всю цену ей,
Тот изучай её в страданьи,
Когда душа её болит,
И рвется в ней, и в ней горит,
Тоскуя в жизни, как в изгнаньи!..
Она тосковала в жизни, верная Татьяна, но прожила её красиво, с блеском
изысканной мысли и шлейфом воспоминаний..."
** Самойлова. Воспитывалась с Марией Амалией (?1782-1866), вышедшей в 1809г. замуж за Louis Philippe prince of Bourbon-Orleans (1773-1850). Картины принадлежат кисти Брюлло [ТМ]
CC: Bourbon-Orleans
картина подарена на свадьбу в 1832г. Портрет Джован.
[САМЫЕ ЗНАМЕНИТЫЕ КРАСАВИЦЫ РОССИИ]
ЗИНАИДА ВОЛКОНСКАЯ (1792-1862)
Преподобная Евфросиния, княжна Полоцкая (1110-1173)
